а фанаты пишут фанфики))
Про знамечку
О своем рождении она не помнила практически ничего. Только смутно: теплые руки и колючие пронизывающие прикосновения. Швея уколола палец, алая ткань довольно поежилась.
Я проснулась: от напряжения, сгустившегося в комнате. Обзор закрывала белая ширма, но аромат беды, источаемый человеком в белом, был слишком очевиден. Другие что-то говорили ему. Пустили по кругу чашу с водой. Один из людей поклонился и встал за плечом белого. Ощутимо запахло сталью. Приятный, крепки запах. Человек в белом обернулся и посмотрел на меня. Будто в глаза. Но у меня, конечно, нет глаз. Потом, помню, меня чуть не вывернуло наизнанку от потока боли, крови и других дразнящих запахов. К счастью, я была крепко прибита к стене, и нас разделяла ширма. Никто не заметил.
Они спорили. Они все время приходили ко мне и спорили. Тот, что с широким, большим лицом доказывал. Другой, поизящнее, оправдывался. И они пахли. Крепко, но не очень съедобно. Однажды стало даже интересно – широкоротый врезал кулаком своему собеседнику. Глаз того немедленно набряк кровью - меня охватило возбуждение. Но ни впитать, ни втянуть ее не было возможности. Шагов десять. Далеко. Потом оба долго смотрели на меня и молчали.
Еще узконосый приходил один. Садился передо мной и грустил. Очень похоже, что не обо мне, а о своем широкоротом. Человек касался меня теплыми живыми пальцами, и это было приятно. В благодарность я чуть-чуть заливалась краской. Мы часто потом сидели и грустили вместе. Мне он нравился. Не как еда.
Со временем учишься делить людей на своих и чужих. Своих лучше не трогать. Только если очень-очень надо, когда они одни и так невероятно соблазнительно источают страх. Тогда была жаркая июльская ночь. Чужой крался, вплотную прижимаясь к стене. В его руках было хорошее. Кровь и сталь. Но сам он был чужим. Человек коснулся меня спиной и замер в ожидании. О, как это мучительно! Кровь на его одежде тянулась к моему красному, мое белое тянулось к его стали, так близко. Немного вытянуться: так, чтобы распластаться по шее. Шелковая ткань – шелковистая пульсирующая кожа. И впитывать. Он даже не вскрикнул. Наверное, не заметил, как я обняла его, спеленав руки и ноги, лишив возможности сбежать и прервать трапезу.
Когда узконосый приходил следующим утром, я дремала. Он улыбался мне с облегчением. Захотелось погладить его в ответ.
Однажды меня бережно сняли со стены и унесли. Теперь бока обдувает ветер, а вышивка ловит соленые брызги. Много крови и страха. Мне не нравится, когда мой узконосый пахнет едой. Он часто грустит, держит в ладонях что-то мертвое бело-голубое, и я ревную.
Вот и все. Пахнет гарью, вокруг кричат. Но теперь это уже не хорошо. Во мне четыре дыры и обугленный край. Один из моих, тот, который не пахнет ничем, кроме стали и табака, спас, вынес из-под обстрела. Я лежала, свернувшись у него на груди, и слушала, как уверенно бьется горячее сердце.
Мы с узконосым остались вдвоем. Он ласковый и грустный. Я касаюсь основания его шеи прежде, чем сползти на пол. Уснул, наконец. Ему нужен отдых, а то окажусь без средства передвижения. А мне надо быть в дозоре. Вчера пришлось обезвредить двоих, которые пробирались к его ночлегу. Так объелась, что подташнивает уже. Ползу ко входу в комнату и устраиваюсь поудобнее, чтобы встретить незваного гостя.
Его задели в плечо. Мундир быстро намокает. Так близко, что я твердею. Но это мой человек! Он должен жить! Я группируюсь панцирем у него на груди, когда в нее бьет пуля. Свинец рассасывается в вышивке, но бооольно. Мы все равно валимся с лошади на землю. Ничего. Это еще ничего. Расползаюсь алым пятном по его телу. Мы еще поживем. И напируемся вдоволь.